Последнее время я больше сплю, чем живу наяву. Флегматичность овладела мною…
Этот конец зимы все больше действует мне на нервы. Давит, давит, давит.
Сон накатывает ближе к четырем утра, я отдаюсь ему, как патриотка Родине (передо мною проплывает назидательное лицо Риты: «Думай об Англии», ах! Если бы ма шери прибавляла к этому «милочка», я бы право ее боготворил бы!)
Мои сны больше походят на дырки от бубликов: полые, пустые и безликие. Я встаю в полной отрешенности от суетного мира… вообще от какого-либо мира. Я пуст. Я пустота. Я лишенное субъектности, лишенное эго, лишенное самости нечто. Я мембрана между пустотой внутри и снаружи.
Я жду одного – прихода весны.
Сегодня я проснулся рано от ее нежных прикосновений – в открытое окно влетал ветерок, принося ее с собой на волнах благоухания. Я встал, полный жизни и надежды. Но вскоре ее запах, ее сущность улетучилась. Вернулась снова гадкая противная зима.
Ее зловонный труп валяется тряпьем грязного снега и обще подавленностью на киевских улицах вот уже который день. Если кто-то думает, что весна приходит, чтобы сразиться с зимой за владения, то он ошибается. Весна ждет, потому что зима все равно умрет – рано или поздно. Не может столь гадкий и депрессивный сезон длиться вечно! Главное – это дождаться, презрительно кривя свой симпатичный носик на последние вздохи зимнего застоя, пока наконец-то воцариться в этом мире сама жизнь.
Последние впечатления:
Мы стоим под липой и я прикасаюсь к ее ветке, она не такая холодная как окружающий мир. В деревьях есть жизнь. Мы скользим вниз по Андреевскому, проклиная неудобную обувь, чуть не падая, но ведь будет что вспоминать.
Я стою и пытаюсь вставить ключ в замочную скважину – в руках пакеты. Приходит милиция (видимо были по вызову неподалеку): Предъявите ваши документы. Из-за двери выскакивает перепуганная старушка и начинает вопить, что я вор. Я смотрю на нее, ничего не соображая, перевожу взгляд на милицию. Меня пронзает догадка: какой этаж? 4. ну да. А я живу на 5. милиционер: ох парень заговариваешь ты нам зубы. Простите капитан, я просто рассеянный, поднимался пешком, чтобы ноги размять, и видимо просчитался… моя дверь очень на эту похожа. Поднимитесь и убедитесь в этом. Это ваш сосед? Я его не знаю. Меня никто не знает, я квартирант, веду уединенный образ жизни, мало с кем общаюсь. Тут подходит какая-то девушка и говорит, что да, мол, он (т.е. я) тут живет на 5 этаже, в мансарде. И наверное заблудился. Как же вы это молодой человек? Такой рассеянный? У вас все в порядке… о да капитан! У меня все в порядке (только прошу не просите меня пойти к врачу, потому что я наперед знаю, что скажет сердобольный дядя доктор, он запрет меня, вот и все, не надо капитан, я не такой плохой малый, к тому же в стране у нас презумпция нормальности: каждый человек считается психически здоровым, пока доктора не докажут обратное, в математике это кажется называется «методом от противного», я противный? Ну да, очень может быть, но я не буду доносить на самого себя, потому что по идее статью за мужеложество никто не отменял… ох капитан, отпустите меня домой, я не в состоянии быть долго вне дивана и подушек), к тому же воры не пробираются в чужие квартиры с пакетами молока, фруктов и сигарет. Старушка растеряно кивает головой. Простите меня бога ради, бабушка, я не хотел вас напугать… но если что вы звоните, вот мой номер, милиция не каждый день так оперативно приезжает. Бабуля снова кивает, хлопает меня по плечу, она не злобливая бабуля. Просто напуганная. Небось и войну помнит, и строительство коммунизма, и перестройку, и все, все, все… такие люди кладовые памяти. К ним надо идти за ценными крупицами мудрости, сведений, истины. А мы кричим на них в троллейбусах, не уступаем им место и мечтаем, чтобы «эти динозавры скорее подохли». А эти динозавры такие угрюмые не от легкой жизни. И нужно им сочувствовать. Потому что мы поколение, которому относительно повезло – ни тебе голодоморов, ни политических репрессий, ни войны. Только великий экономический и социально-политический крах (который обычно бывает во время и после воен). У нас есть свобода слова, относительная вседозволенность и никакого желания делать что-либо руками. Только молоть всякую чушь о том, какие мы… последнее время перестаю видеть какое-либо отличие между вшивыми интеллигентами, насупленными неформалами, расфуфыренными блондинками, навороченными мажорами, «свободными личностями (художниками и иже с ними)», гопами и их подружками, преуспевающими людьми. Все они одинаковы. Слеплены из одного теста перестройки. Или если брать глобально – все они люди, приблизительно одной масти, одинаково скроены, одинаково сшиты. Меня мутит от одной мысли, что по сути я ничем от них не отличаюсь. Что ж. так тому и быть.
До свидания, бабушка. До свидания капитаны, до свидания барышня. Пойду попробую поломиться в квартиру на 6 этаже.
У нас нет 6 этажа.
Правда? А. ну да. Я живу в мансарде. Как хорошо. Значит я попаду таки к себе домой. До свидания.
Девушка смотрит на меня как-то странно, мне становится неловко, я заискивающе улыбаюсь ей и ухожу. Только не надо прошу меня любить, мною интересоваться, строить какие-то глупые планы. Я не тот человек. Я не предназначен для отношений.
Я захожу в квартиру, открываю пакет молока. Разрезаю грейпфрут. Беру лаваш. Включаю телек и укладываюсь на диван. Смотри в потолок. Смотри потолок. Это небо? Он так похож на небо…
Кто-то заботливой рукой повесил парео лазурного цвета над моим диваном, синяя лампа делает его еще более истошно голубым. Кто-то повесил тут этот восточный полог, чтобы я мог легче переносить железобетон небесного свода этой зимы. Кто-то.
Я лежу. Тону в синеве и думаю о той девушки. У нее необычные глаза – пронзительно серые, как… как ничто в этом мире. Светлые длинные волосы, испуганный святящийся взгляд человека, не утратившего в нашем безумном мире душу. Я беру Зеркалов красивой металлической оправе – в моих глазах пустота. Нет, девушка с серыми глазами, я не могу.
Память плывет во мне, как мысли в думосбросе, кружится, свивается священными кольцами Уробороса…
Память это странная штука. Она тускнеет со временем, от событий остаются лишь тени пережитых эмоций и чувств. Все, кто были раньше в моей жизни удаляются все дальше и дальше по коридору забвения… все труднее становится вспомнить их черты, голоса, привычки, слова… и они приходят ко мне в снах, которые услужливая память стирает со своего тела, словно Афродита, принимающая ванну…
Или… как там ее Сафина? Или Барбара… или…
Мысли кружат и кружат, и кружат. Я смотрю в лазурный потолок и вспоминаю бабочек… вспоминаю перья, вспоминаю… чтобы забыть, потому что воспоминания стираются от частого использования, боль притупляется, и я падаю в сон. Потому что, как говорила Аме: сон – это спасение, это лучшее лекарство от всех бед – физических и духовных… и я отдаюсь ему.
Ближе к вечеру приходит Заяц, который по всей видимости обделал свои какие-то темные дела в городе и кидает на диван пачку сто долларовых банкнот. Вы когда-нибудь видели толстую пачку сто долларовых банкнот? Я нет. Из чистого интереса пересчитываю их – 10 тысяч, что есть очень неплохо, как на Зайца. С каждой глядит на меня флегматичное слегка ухмыляющееся лицо Франклина, какого-то там президента США. Он будто бы говорит мне: я правлю этим миром, я. Деньги это суета сует (я с ним согласен), но люди, готовы ради них на все. Поэтому я правлю миром, сначала этой дрянной страной, а затем и всем миром, а тебе слабо? Слабо, говорю, но не очень-то и хочется…
Хотел сначала в отвращении бросить их на диван. Затем пришла лень и равнодушие. А не пошел бы ты Франклин. ДА! Кому не хочется любви и славы… но знаешь, не хотел бы я чтобы ради моей симпатичной мордочки сын предавал мать, брат убивал сестру и так далее… а уж сколько обманов было ради этих денег! Сколько страданий, пота, крови, возлагаемых надежд… и ради чего? Ради кого? Жалкого старого старика, ради американской мечты. Дедушка Франклин, скажи честно, ты там не переворачиваешься в гробу? Если ко мне придет слава и любовь, то пусть ради меня люди борются с голодом, с невежеством, неграмотностью, пусть люди строят школы, готовят учителей, привечают у себя сирот, как родных детей. Пусть люди ради меня становятся лучше… иначе зачем тогда эта слава? Кому она нужна? Кому нужна любовь, которая готова обречь весь мир на уничтожение? Разве не познаем мы любовь к миру и к человечеству через любовь к одному единственному нашему избраннику или избраннице? Ведь если любишь кого-то больше чем себя, разве не хочется сделать для него этот мир лучше, чем он есть?
Разум насмешливо отвечает: нет. Я вступаю с ним в полемику и сам не замечаю, как в скуке кидаю пачку на диван, утратив к ней интерес. Ты можешь править миром, господин Франклин, но есть люди, которые ставят что-то или кого-то выше тебя… и я этому искренне рад…
Интроспекция окончена.